«Здравствуйте, Владимир Никитич». Теперь я говорю это вашему фото на стенах Останкино
11 лет назад умер Владимир Маслаченко. 11 лет назад умер Владимир Маслаченко.
В останкинскую студию, где одиннадцать лет назад стоял его гроб, мы недавно вернулись. Я оказался там впервые с той поры. Теперь это студия, из которой выходит новая программа «Есть тема». Оказывается, если погасить все огни, кроме нескольких софитов наверху, телевизионная студия — идеальное место для гражданской панихиды: помещение без окон, темная драпировка стен, материалы, поглощающие звуки. И вот тогда звучала как раз эта осторожная тишина — в присутствии десятков людей. Телевизионщиков, профессионально непривычных к молчанию.
Встреч с живым Владимиром Никитичем (именно так, без лишнего суффикса в отчестве, мы всегда называли и его, и былинного богатыря Добрыню) вне этих студий и коридоров телецентра у меня было всего две, и обе выглядели если и не как приключение, то уж точно как яркая сцена, невозможная без режиссера-постановщика. И художника по декорациям.
Вот Париж, 98-й год. Идет чемпионат мира. В нашу комнатушку, где, касаясь друг друга спинами, мы ваяли (его словцо!) специализированный «Футбольный клуб», вдесятером сидя на — без преувеличения — десяти квадратных метрах студии, входит он. Там был маленький предбанничек, уголок отдыха, и единственным предметом, который указывал на неформальность этого места, был небольшой диван.
Никитич зашел, сияя собой. Загорелый, с аристократической сединой. В шортах! Маслаченко на том турнире был зафрахтован Первым каналом. Но мы, ребята «Плюса», были его редакцией. И он зашел к нам повидаться, обдать нас своим марсельским солнцем и морской солью. Между прочим (он часто вворачивал в речь эти два слова!) — с арбузом в руках.
Красиво, а!
Темная телевизионная каморка — и вот он, яркий дядька, завсегдатай заграницы (а мы тогда почти все выбрались впервые в жизни), франкофон. С большой и свежей ягодой, покрытой коркой под цвет футбольного газона.
«Всем — общий! Работа кипит?»
Ну, конечно, брошена работа немедленно. Все — закипают вокруг Никитича, который уже уютно устроился на диванчике. Арбуз вскрыт, и его мякоть — как красная карточка, удаляющая с поля рутину и повседневность телевизионного производства. Маслаченко рассказывает, как колесит по Франции, кого из легендарных уже по-свойски хлопнул по плечу на трибуне, где все комментаторы мира рассаживаются для работы за свои парты.
Или наша последняя встреча: другой футбольный турнир, ровно десять лет спустя, Евро-2008. Швейцарский городок Интерлакен. Тут уже мы, комментаторы ВГТРК, рванули на машине в свободный день повидаться с коллегами-комментаторами «Плюса». Владимир Никитич — там же. Город — пейзаж: чистое озеро между двух гор-близнецов, прозрачное небо и вода, зелень и камни. Прогуливались с Никитичем по улочкам уже в сумерках. И он заговорил со мной о моей работе. Не просто из вежливости, на одну-две фразы, а с каким-то неожиданным для меня нажимом. Говорил о том, что надо бы мне вернуться в редакцию. Что, если нужно, он замолвит слово. Это так дорого, так волнует, когда ты вдруг обнаружил, что за твоей работой следит и до тебя есть дело человеку, который в твоей профессии — за облаками этих Альп, где-то совсем наверху, там, где никогда не тает ледник и где можно кататься круглый год.
Маслаченко же был увлеченным горнолыжником: однажды я, сотрудник газеты в ту пору, звонил ему за каким-то комментарием. И получил его исчерпывающе — развернутым, как говорят в школе, ответом. А под конец телефонного диалога голос Никитича на несколько секунд провалился в какие-то нетипичные звуки. Вернулся: «Прости, мой друг, кантовался в сложном вираже». И я только в этот момент понял, что звоню из Москвы человеку, который все это время спускался на лыжах по горному склону. Не отнимая трубки от уха!
Или другой звонок, в котором я просил Никитича вспомнить о подготовке в составе сборной СССР к одному важному матчу на стыке весны с летом. Маслаченко и Лев Иванович Яшин на том сборе жили соседями, в одной вратарской бригаде. Что запомнил из тех дней вратарь Маслаченко? Что отложилось в его памяти почти на полвека?
«Как же тогда за окном пронзительно пел соловей! Как он пел, мерзавец!»
Кстати, о наших скучных и однообразных коридорах в телецентре «Останкино». Они теперь — мое главное место встреч с Никитичем. Каждый день видимся. Вот это его черно-белое фото, где Маслаченко в микрофонной гарнитуре перед громоздкой студийной камерой, можно встретить на разных этажах, в репродукциях разной крупности.
Самая большая из этих фотографий — на выходе из коридора, ведущего в главный холл первого этажа, откуда уже лифты везут на наш восьмой этаж и высаживают у нашей 16-й комнаты. С этим крупным фотопортретом я про себя или шепотом обязательно всякий раз поздороваюсь.
Здрасьте, мол, Владимир Никитич. Вот, иду работать. «Буровить» (его слово!).
Мне часто кажется, что этими коридорами мы идем с ним вместе. И я подлаживаюсь под его шаг. Для этого нужно не спешить, не суетиться и ступать в меру медленно. Таким шагом, размеренным и неторопливым, но и не расслабленным, потому что перерыв — всего 15 минут, и в студию нужно вовремя вернуться ко второму тайму, — Маслаченко ходил, когда комментировал матчи «под картинку» из Останкино. Выходил размяться. Возможно, что-то из увиденного в первом тайме раскладывал по полочкам. А может быть, просто проигрывал в голове любимые джазовые импровизации.
Под его шаг. Подлаживаюсь. Да, но идем, хоть и вместе, но только своими дорогами. Потому что колея эта, как у Высоцкого, только моя (мог сказать мне Никитич), выбирайся своей колеей. Коридор один, холодный свет, холодный камень под ногами, глазу не за что цепляться. А идти в профессии он учил только по-своему.
